— Есть что-то специфическое в ящике с красками, — заметила Джессика. — Сама я никогда не умела ни рисовать, ни красить, но всегда мечтала найти в своем рождественском чулке цветные мелки и краски.

— Девчонкой я выиграла большую коробку фирменных камберлендских цветных карандашей, — неожиданно поведала Марджори. — На празднике. В течение многих лет это была моя самая ценная вещь. Я и мысли не могла допустить, чтобы пустить их в дело, и в результате они развеялись с дымом, когда в наш дом попала бомба. До сих пор вижу их перед собой как наяву.

— Под красками есть еще что-то, — подсказал Джордж. — Они лежат на поддоне, который вынимается.

И в самом деле, на дне коробки обнаружились: сосуд для лака или грунтовки, несколько кистей и фотография.

— Ну же, — подстегнула Делия. — Вы должны непременно увидеть, что это. Наверняка еще одна приветственная открытка от Беатриче Маласпины.

Фотография оказалась любительским снимком фрагмента той комнаты, в которой они находились, а точнее: крупный план части бордюра (фриза, как окрестила его Марджори) с шествующими на «Виллу Данте» паломниками. На фотографии виднелись аккуратно начертанные тушью схематичные контуры четырех фигур.

Люциус наморщил лоб. Потом его лицо прояснилось, и он начал хохотать.

— Это же мы! — воскликнула Марджори. — Ее последние гости.

В комнату вошла Бенедетта, неся поднос с печеньями и золотистым вином. Люциус положил коробку на стол и поднялся. Он подвел Бенедетту к стене, где вилась нарисованная, исчезая вдали, вереница людей, тянущихся к «Вилле Данте». Последней в ряду была фигурка женщины, которая оглядывалась назад и ободряюще протягивала руку — словно тем, кто следует за ней, — но за ней не было никого и ничего, кроме неясных контуров и бледной зелени травы.

Люциус заговорил со служанкой, и та согласно закивала. Она указала на последнюю фигуру и произнесла, очень отчетливо, «синьора Беатриче». Затем едва не силой потащила американца к веренице фигурок, называя каждого паломника по имени, при этом на ее лице явственно отражалось отношение к каждому. Она с великой гордостью указала на маленькую фигурку в черном.

— Пикассо, — со смехом произнесла она.

— Уф! — Банкир высвободился из ее хватки и взял рюмку с вином. — Задачка решена. Да, все эти люди — друзья хозяйки, которые гостили здесь, на вилле, в разные годы. Некоторых из них изобразила собственноручно сама Беатриче Маласпина, других — нет, а поскольку среди ее друзей было много известных художников, вот вам несколько изумительных портретов.

— А фигурка в конце, конечно же, она сама. Почему мы ее не заметили?

— Мы не смотрели.

— Она хочет, чтобы вы продолжили этот ряд, — убежденно кивнула Делия. — Хочет, чтобы вы написали нас.

— О, конечно, — съехидничал американец. — Я и Пикассо.

— Я сегодня днем тоже ходила в башню, — сообщила Марджори. — Нашла там пишущую машинку, а к ней — ленту и бумагу, словно все это было оставлено специально для меня. Так что я взяла.

— Я тоже был сегодня в башне, — взял слово Джордж. — Как раз собирался вам сказать. За круглой комнатой есть еще одна, маленькая библиотека с такой коллекцией книг, что не могу описать, вы должны сами увидеть. Среди них… нет, не среди них — просто лежала на полу, прямо у меня под ногами — одна особая книга. Я уверен… учитывая, как много эта женщина о нас знала — не только факты биографии, которые при желании и известных затратах можно раздобыть, но также о наших характерах, мечтах и провалах… Так вот, учитывая все это, я уверен, что книга была оставлена там как послание мне.

— Продолжайте, — кивнула Делия. Он состроил удивленную мину:

— А что продолжать? Что еще можно сказать?

— Вам есть что сказать, — поддержал Делию Люциус. — Выкладывайте начистоту. Что это за книга?

— Библия? — спросила Марджори.

— Тепло. Но не Библия. Это экземпляр «Духовных опытов» святого Игнатия Лойолы, основателя ордена иезуитов. — Физик помолчал. — Можно назвать это систематизированной схемой молитвы и познания души, дающей возможность приблизиться к Богу.

— Если у человека есть душа, — уточнила Воэн. — Вы, будучи человеком науки, можете отвергать это положение как полную чушь.

— Кто я такой, чтобы спорить со святым Игнатием?

— И в чем же состоит это послание к вам? — спросила Джессика. — Беатриче велит вам молиться или ходить в церковь?

— Нет, она хочет сказать, что всегда есть несколько способов взглянуть на один и тот же предмет. Только глаз и ум того, кто смотрит, определяют, что мы видим и во что верим, а не сам предмет созерцания.

— И я тоже ходил в башню, — признался Люциус, нарушая легкое смущение, наступившее после слов Джорджа. Он нырнул куда-то в угол комнаты и вытащил переносной проигрыватель для пластинок. — Он был спрятан под столом, вместе со стопкой пластинок, в том числе, рад сообщить, с некоторыми вещами Гилберта и Салливана. Это для вас, Делия. Дар, который Беатриче Маласпина оставила в башне для вас. Поразительный выбор, если вы спросите мое мнение.

— Откуда она могла узнать?

— Давайте, Джордж, поскорее включим его в сеть, — нетерпеливо предложила Джессика. — Вот и «Реддигор».

Уайлд рассматривал краски.

— Гуашь, — задумчиво промолвил он. — Думаю, подойдет. Придется что-то придумать для их закрепления, но в целом подойдет; вероятно, именно такими она сама пользовалась. И кажется, хорошие краски.

— Вам потребуется блокнот для зарисовок, — произнесла Марджори. — Можете воспользоваться моим.

— Вам он не нужен?

— Пока нет, — улыбнулась писательница, и улыбка полностью преобразила ее угловатое лицо. — Пока у меня есть дела поважнее.

12

В мае по утрам стало жарче, чем в те дни, когда они только приехали. Ранние стремительные зори желтых, бирюзовых и розовых тонов уступали место небесам из беспредельной синевы и теплу, которое проникало до самых костей, как сформулировала это Марджори.

Из окна второго этажа доносился ровный стук пишущей машинки.

— Не хотелось бы сглазить, — заметила Джессика, входя с террасы в гостиную, — но, по-моему, Марджори пишет.

— Ура! — откликнулась Делия. Она просматривала свою кипу пластинок. — Конечно, это могут быть просто письма.

Американец стоял на коленях, склонившись перед фреской. В блокноте для эскизов Уайлд набросал несколько фигур.

— Жаль, что света здесь маловато. Я пытался открыть ставни, но солнце отсвечивает от стены и видно ничуть не лучше.

Джессика заглянула через его плечо.

— Вы нарисовали две лишние фигуры.

— Обязательно надо включить вас, и еще мне хочется изобразить Бенедетту. Вряд ли удастся превзойти предыдущий ее образ, — прибавил художник с усмешкой, кивая на стену, — но тогда она была моложе. И я подумал, что нам нужна еще одна, где она во всей мощи своего нынешнего возраста.

— Вам не кажется, что вы должны следовать инструкциям Беатриче Маласпины? Она нарисовала четыре фигуры.

Люциус сел на пятки и выпрямился, чтобы взглянуть на свою работу.

— У меня свое представление о соответствии. Определенно она умела рисовать; ну да это было видно и по ее зарисовкам в том блокноте.

— Ваши тоже хороши, но все-таки вы не следуете ее указаниям. Я не обижусь, если вы меня не включите, а Бенедетта тоже вряд ли станет переживать, как вы считаете?

— Вы думаете, Беатриче Маласпина вернется и меня проклянет? Нет, уж если я вознамерился попытать счастья, то сделаю это по-своему. Либо нарисую всех, либо — никого. — Он поднял голову и крикнул Делии: — Вы не споете для меня что-нибудь из Гилберта и Салливана?

— Может быть. — Делия подошла к роялю, размяла пальцы, затем взяла несколько негромких, размеренных аккордов.

Уайлд поднял голову:

— Бах.

— Заутреня, — подтвердил Воэн. — Когда-то в нашей школе училась одна девочка, Пэд Ричардсон, которая потом стала знаменитой пианисткой. Она как-то рассказывала мне, когда приезжала на актовый день, что начинает каждое утро с Баха. Я подумала, что это хорошая идея, и взяла ее на вооружение. Иногда пою, иногда играю. А сейчас займитесь своим рисованием и помолчите.