Мелдон удивилась:

— Разве в Италии не всегда жара?

— Нет, — покачала головой Делия. — Помню, как-то раз в марте я пела во Флоренции — мне было так холодно, как никогда в жизни. Выпало шесть дюймов снега. Люди смеялись над моим изумлением и говорили, что итальянская зима — самый ревностно охраняемый итальянский секрет. С другой стороны, однажды я буквально испеклась в Милане в апреле — так что ничего нельзя предугадать.

— Я взяла несколько летних платьев, шорт и купальные принадлежности — на случай жары мне этого хватит.

Подруги сидели за столиком летнего кафе неподалеку от Нотр-Дама, наслаждаясь аперитивом и размышляя, куда пойти пообедать. Город проступал из весенних сумерек морем мерцающих огней. Путешественницы смотрели на текущий мимо людской поток. Вот мужчина с болтающимся на пальце аккуратно обвязанным свертком; женщина с весело ковыляющим, похожим на куклу ребенком; пара ночных бабочек на высоких каблуках — маленькие меховые воротники эффектно обрамляют броско накрашенные лица; офицер, который, на секунду притормозив, стрельнул в них глазами, а потом, не без колебаний, двинулся дальше; молодая парочка, почти подростки: ее рука обвивает его талию, а он, в свою очередь, тесно прижимает девушку к себе, покровительственно обняв за плечи, — при этом свободные руки их сплетены.

— Нравится мне ее прическа, — лениво проговорила Делия. Но подруга не слушала. Она окаменела, пожирая глазами фигуру, привалившуюся к чугунному столбу.

— Джайлз Слэттери! Вон там, в своем любимом макинтоше. Я его где угодно узнаю.

— Тебе мерещится, — поморщилась Воэн. — У страха глаза велики. Множество мужчин носят такие же.

Но Джессике не мерещилось. Нет, она была уверена: это Слэттери. Его макинтош, залом шляпы, поза человека, привыкшего часами расслабленно стоять, наблюдая и выжидая, — все детали были до омерзения знакомы. Она потащила Делию внутрь кафе и, встав у окна, уставилась наружу, поверх нарисованных на стекле букв.

— Вон стоит, прислонившись к фонарю, видишь? Раскуривает одну из своих мерзких сигар, которые вечно торчат у него изо рта.

Из-за ее плеча Воэн увидела лицо мужчины, на миг озаренное вспышкой огня.

— Боже, ты права.

— Никаких сомнений. Как ты думаешь, он знает, где мы остановились?

— Скорее всего. Слэттери, должно быть, следовал за нами от самого отеля; иначе как проклятый газетчик узнал бы, что мы в этом кафе? Быстрее, здесь должен быть второй выход! Давай расплатимся и выйдем через черный ход.

Подруги скользнули в грязный вонючий проулок, с грудой мусора у стенки и осклизлым булыжником под ногами. В конце проулка чудесным образом нарисовалось такси, которое через несколько минут домчало их до отеля.

— Ты иди за машиной и жди меня за углом, — распорядилась Делия, когда они выскочили из машины, — а я побросаю вещи в чемоданы и расплачусь с мадам.

Воэн пулей ринулась к двери гостиницы, а Джессика прокричала вслед:

— Скажи ей, что мы едем в Австрию и Германию. Чтобы сбить Слэттери со следа!

8

— Мистер Гримонд немедленно требует вас к себе, мистер Брайант, — сообщила секретарша в приемной. — Сказал: как только вернется!

— Есть у меня время выпить чаю? — спросил Брайант, глядя на прикрытую блюдцем чашку, рядом с которой лежало печенье с заварным кремом.

— На ваш страх и риск. Шеф рвет и мечет.

— Пожалуй, лучше покончить поскорее с этим делом, — со вздохом произнес молодой человек.

Кабинет Гримонда был начисто лишен цвета. Расположенный на третьем этаже красного кирпичного здания по улице Куин-Эннз-Гейт, он выходил окнами на Сент-Джеймс-парк, или, вернее, выходил бы, не отгородись его обитатель от пейзажа двумя тусклыми, потертыми шторами. Пол был застелен квадратным серым ковром, точь-в-точь такого размера, какой соответствовал рангу и назначению учреждения, а на ковре стоял темный деревянный стол с поцарапанной столешницей, обтянутой кожей, заваленный папками из буйволовой кожи. Весь облик Гримонда: черные с проседью волосы, выцветший твидовый костюм, коричневый галстук — вполне соответствовал строгой умеренности помещения. Шеф сидел на деревянном вращающемся стуле, который зловеще скрипел при каждом его движении.

— Вы хотели меня видеть?

Гримонд поднял голову:

— Пришли, наконец? Итак. Пропал человек. Некий Джордж Хельзингер. Доктор Хельзингер. Элис запросила папку с его делом. Ознакомьтесь с ним, а затем садитесь на ближайший поезд до Кембриджа.

— До Кембриджа?

— До Кембриджа. Холодный город на краю Болот. [5]

— Я знаю Кембридж. Учился там в университете. Но зачем туда ехать?

— Потому что пропавший человек — один из тамошних научных сотрудников.

— О Боже. Важный?

— Разве я стал бы вникать во все эти хлопоты, будь он не важен? Один из наших светил. Ученый-ядерщик. Работал над атомной бомбой в Лос-Аламосе. Посвящен во все тонкости и секреты. И я готов поставить последний шиллинг, что сейчас он уже на полпути к Москве.

— В таком случае, зачем мне ехать в Кембридж?

— Навести справки. Поговорить с его коллегами, с квартирной хозяйкой, выяснить, над чем в последнее время работал, не был ли в угнетенном настроении, каковы его политические взгляды. Как будто я и без того их не знаю… Хельзингер окажется красным, как и вся эта братия.

— Когда выяснилось, что доктор исчез?

— Вчера, после того как я заметил, что физик внесен в список на получение творческого отпуска. Шестимесячное освобождение от работы в лаборатории — с какой стати, я вас спрашиваю? Никто не предоставляет нам шестимесячных оплачиваемых отпусков. Я навел справки с целью выяснить, где Хельзингер проводит это время, и оказалось, что никто не знает. Никаких командировок в иностранные университеты, как у них, извольте видеть, практикуется, — устраивают себе увеселительную поездку в Америку, Францию или куда-то еще, где могут бездельничать за счет налогоплательщиков. «Свободное время для размышлений» — вот и все, что могли мне сказать эти идиоты, с которыми он работает.

— А нам точно известно, что доктор отбыл за границу?

— Сказал квартирной хозяйке, что едет на континент и не знает, когда вернется. Сбежал, будьте уверены.

— Мы отследили маршрут его передвижений?

— Занимаемся этим сейчас, проверяем аэропорты и паромы. Но след окажется старым — Хельзингер исчез позавчера. Уехал совсем, переметнулся — тут нет сомнений. Теперь неприятностей не оберешься, помяните мое слово.

9

Сердце Марджори наполнилось радостью, когда старинное такси, пропитавшееся запахом ужасных старых французских сигарет, загромыхало по булыжным мостовым. Париж был жив; Париж возродился; горестные, мучительные времена оккупации остались в прошлом, стали не более чем воспоминанием, пусть даже и ярким, для человека такого возраста, как Марджори, которая слишком хорошо помнила войну и горе падения Франции. Дома были все еще обшарпанными, со старой краской и осыпающейся штукатуркой, дороги неровными, тротуары — потрескавшимися и деформированными, но за всем этим все равно безошибочно угадывалась энергия и неутоленная жажда жизни города.

А еще светило солнце. И Марджори почувствовала, что голодна, зверски голодна, и чувство голода обострялось при виде лавочек и лотков, мимо которых они проезжали. Фрукты высились горками, вдоль прилавков шагал маленький мальчик с огромным багетом под мышкой, а в ларьке на углу, в корзинках со льдом, были выложены устрицы.

Такси с грохотом доехало до нужного места и, скрипя тормозами, остановилось. Грузный водитель вышел и, тяжело отдуваясь, поплелся открывать дверцу пассажирке, а потом вручил ей чемодан.

Марджори беспечно протянула несколько столь драгоценных франков, включая чаевые, более щедрые, чем заслуживала неучтивость таксиста, но это Париж, стояла весна, и она была — по крайней мере в этот момент — счастлива, а чаевые принесли ей ответную улыбку и даже вежливое «Aui revoir, madame». [6]